Семинар в рамках проекта, посвященного связи средневековых традиций с «национальным» в Новое и новейшее время 11 апреля 2017 г. (вторник) в 16.00 – 19.00 Лаборатория медиевистических исследований проводит дискуссионный семинар на тему «Прусская нация? Баварская нация? Саксонская нация?
Немецкая нация? «Протонационализмы» в германских землях в XVII – начале XIX вв.» Семинар состоится в здании НИУ ВШЭ по адресу: ул. Старая Басманная, д. 21/4 (корпус Л, ауд.
Книга Отто Данн 'Нации и национализм в Германии 1770-1990' — купить сегодня c доставкой и гарантией по выгодной цене. 2 предложения. Нации и национализм в Германии. 1790 - 1990 / О. Купить книгу « Нации и национализм в Германии 1770-1990» автора Отто Данн и другие произведения в разделе Книги в интернет-магазине OZON.ru. Sep 4, 2013 - Целями освоения дисциплины «Нации и национализм» является. Нации и национализм в Германии (1770-1990).
Л-306). Схема проезда до здания и прохода в корпус Л здесь: В центре внимания серии семинаров Лаборатории - спорные и неизученные проблемы возникновения и эволюции «национального» (этно-национального, протонационального, национализма, национального и этнического самосознания, наций) в европейских и не-европейских культурах Средних веков и раннего Нового времени. Цель семинаров состоит, в частности, в том, чтобы осуществлять сравнительный анализ генезиса «национального» и наций в истории «большой Европы». Особое внимание уделяется тому, как связаны (или же, напротив, не связаны) традиции «латинского» и «византийско-славянского» Cредневековья с развитием протонациональных и национальных дискурсов, представлений и практик в Новое время (XVI – XIX вв.). 11 апреля в фокусе внимания будут следующие вопросы: - как в немецкой культуре XVII – начала XIX вв.
Jun 16, 2018 - Объявление о продаже Отто Данн Нации и национализм в Германии 1770-1990 в Санкт-Петербурге на Avito.
Сочетались представления о «немецком народе» и формы локального патриотизма и «протонационализма» (прусского, баварского, саксонского)? - обосновано ли представление, что дискурсы «общенемецкого» национального самосознания в XVIII. Уступили место «локальным патриотизмам»? - с другой стороны, каковы связи между немецким национализмом XIX. И средневековыми дискурсивными традициями и представлениями о «немецком» в Новое время? - что наши источники позволяют сказать о распространении идей «общенемецкого» самосознания или локального (прусского, баварского, саксонского) “Wir-Gefuehl” в широких слоях населения германских земель?
- наконец, как формы того или иного протонационального «чувства мы» сочетались с дискурсами протестантской или католической идентичности? NB: а) слово «национализм» в нашем семинаре употребляется в научно-нейтральном смысле, соответствующем понятию «nationalism» в современном английском языке; б) под «национализмом» подразумеваются, в первую очередь, вариации «идентитарного национализма», предполагающего, что идентичность одной «нации» отлична от идентичности другой «нации» Семинар откроют доклады к.и.н. Олега Владимировича Русаковского на тему «Этнические и протонациональные идентификации в военных сообществах Германии раннего Нового времени» и к.и.н. На тему «Король, Отечество и прусская нация: представление о «национальном» в Пруссии в наполеоновскую эпоху (1806 - 1815)». Резюме докладов и краткие библиографии будут помещены на сайте позже.
Приглашаются все заинтересованные. Если Вы хотите заранее запланировать Ваше выступление в семинаре, просьба писать Михаилу Владимировичу Дмитриеву. Для заказа пропуска на 11 апреля 2017 г. В здание ВШЭ на Ст. Басманной просьба писать Наталии Сергеевне Тарасовой.
Король, отечество и прусская нация: представление о «национальном» в Пруссии в наполеоновскую эпоху (1806 – 1815 гг.). Освободительные войны традиционно рассматриваются в исторической науке как ключевой эпизод немецкой национальной истории, период становления массового национального движения в Германии. Подобный подход сформирован боруссианской историографией середины – второй половины XIX века. В это время в немецкой историографии эпохи Освободительных войн стало формироваться представление о общенемецком национальном подъёме, имевшим место в германских землях в 1813 – 1815 годах. Параллельно стала зарождаться идея о «немецкой миссии Пруссии», одним из авторов которой считается крупный немецкий историк Густав Дройзен. Сторонники подобной трактовки, к которым также относились Людвиг Хойссер, Генрих фон Зибель, Генрих фон Трейчке, рассматривали Освободительные войны как важнейший этап в процессе конституирования немецкой нации, которая в борьбе с наполеоновской Францией приобрела более чёткие очертания. При этом особо подчёркивалась роль Пруссии, которая, по мнению авторов XIX века, внесла наибольший вклад в разгром Наполеона и поэтому могла претендовать на лидирующие позиции в германском мире.
Окончательное объединение Германии под эгидой Пруссии, состоявшееся в 1871 году, служило весомым аргументом в пользу тезиса о «немецкой миссии Пруссии». Освободительные войны стали излюбленным сюжетом немецкой исторической науки рубежа XIX – XX веков, при этом события 1806/1813 – 1815 годов всё больше подвергались мифологизации и трактовались исключительно с национальных позиций.
Подобный подход оказал значительное влияние и на немецкую историографию XX века. Безусловно, тезис о «немецкой миссии Пруссии» уже давно не поддерживается историками, однако во многих современных трудах по немецкой истории XIX века Освободительные войны продолжают рассматриваться как «ключевое событие современной немецкой национальной истории» (Петер Брандт). Хотя некоторые исследователи и указывают на значимость локального патриотизма, как это делает Отто Данн в своей знаменитой работе «Нация и национализм в Германии. 1770 – 1990», всё же общенациональной немецкой тематике традиционно уделяется куда больше внимания. Определённый поворот в трактовке Освободительных войн наметился на рубеже 1970 – 1980 годов, когда немецкие историки стали ставить под сомнение тезис о массовом национальном подъёме, якобы имевшем место в Германии в наполеоновскую эпоху. Гораздо больше внимания авторы стали уделять локальному патриотизму, местным династическим и территориальным привязанностям, которые, значительно превалировали над общенемецким национальным чувством.
Новый подход к трактовке событий 1813 – 1815 годов базировался в первую очередь на прусском материале. Одним из первых, кто обратил внимание на важность локального патриотизма в Пруссии, был Рудольф Иббекен, чья работа «Пруссия 1807 – 1813. Государство и народ как идея и реальность» стала поистине революционной. Развеивая мифы о немецком национальном восстании, Иббекен приходил к выводу о том, что в Пруссии сложилась особая форма династического патриотизма, который являлся более эффективным средством мобилизации населения Пруссии, чем немецкая национальная идея. Продолжение этой тенденции на развенчании «мифа об Освободительной войне» нашло отражение в трудах и других авторов (Йоханнес Вилльмс, Герхард Граф, Мэттью Левингер, Уте Планерт, Хорст Карл, Карен Хагеманн). Представление о нации в Пруссии в начале XIX. Века носило сугубо инструментальный характер и было обусловлено поражением прусского королевства в войне с Францией 1806 года.
Военно-политический кризис 1806 – 1807 годов стал настоящей экзистенциальной катастрофой, так как государство оказалось на грани тотального уничтожения, которого всё же удалось избежать. Тем не менее цена поражения оказалась чрезвычайно высокой: Пруссия потеряла почти половину своего населения и территорий, отторгнутых в пользу соседних государств, а также лишилась своей армии, которая некогда считалась самой сильной в Европе. На жителей королевства была наложена тяжёлая контрибуция, из-за бесконечных грабежей и реквизиций каждый пруссак почувствовал на себе тяготы войны. В стране царил политический хаос: королевская семья была вынуждена бежать из своей резиденции (Берлина), оккупированной французскими войсками, и три года укрываться на самых восточных окраинах государства. В этих условиях перед политическим руководством страны стояла вполне конкретная задача: как можно быстрее преодолеть последствия сокрушительного поражения 1806 года, восстановить экономическую и политическую независимость страны и, в идеале, взять реванш за испытанные лишения и унижения. Политическое руководство страны понимало, что без мобилизации широких масс населения добиться этих целей не удастся. Поэтому, начиная с 1807/08 годов, в Пруссии начинает конструироваться идея о прусской нации, носителями которой изначально являлась интеллектуальная и, в первую очередь, бюрократическая элита, поэтому к периоду 1807 – 1812 годов исследователь Мэттью Левингер использует понятие «бюрократический национализм».
Прусская нация конструировалась как нация монархическая, центральной фигурой являлся прусский король. Связано это было не только с необходимостью восстановления пошатнувшегося авторитета королевской власти, но и с представлением о том, что без сохранения правящей династии невозможно сохранение прусского государства. Прусская государственная пропаганда всячески подчёркивала «исконность» династии Гогенцоллернов, которая была связана с прусским народом беспрерывной 400-летней историей. Гогенцоллерны представлялись как «коренная», «национальная» династия, король Фридрих Вильгельм III – как подлинно «национальный» лидер.
При этом активно использовалась и религиозная аргументация: король представал как ниспосланный прусскому народу самим Богом. Как особое благоволение Господа по отношению к пруссаком трактовался тот факт, что за 400 лет правления дома Гогенцоллернов в Бранденбурге-Пруссии династия ни разу не прервалась по мужской линии. Наконец, в официальной пропаганде король представал как «отец Отечества», «отец нации», все подданные короля мыслились как его «дети». Тем самым прусская нация воображалась как большая патриархальная семья, а обязанности каждого пруссака перед монархом стилизовались как долг сына перед отцом.
Важным патриотическим символом являлась и умершая в 1810 году королева Луиза, которая выступала в качестве «прусской Мадонны» и «матери прусского Отечества». Война против Франции представала в рамках данной трактовки как месть каждого пруссака за страдания и гибель «матери». По отношению к прусскому государству в целом также употреблялось понятие Отечества. При этом в прусских источниках делалось достаточно чёткое различие между Пруссией как Отечеством для каждого пруссака и немецким Отечеством в целом. Последнее упоминается спорадически и остаётся умозрительной абстракцией, не уточняются границы этого немецкого Отечества, которое является отвлечённой идеей, нежели реальностью.
Под прусским же Отечеством обычно понимались все те территории, которые были объединены под скипетром прусского короля. Это прусское Отечество отчасти также являлось воображаемой абстракцией, но в то же самое время оно было и реальностью, так как оно требовало лояльности по отношению себе, каждый пруссак должен был приносить материальные и физические жертвы ради спасения и сохранения этого Отечества.
Защита Отечества объявлялась священным долгом каждого пруссака, однако практически никогда не увязывалась с политическими правами, хотя многие прусские политики высшего ранга всерьёз задумывались о национальном представительстве и учреждения в Пруссии конституционной монархии. По отношению ко всем подданным прусского короля также часто применялось понятие «нация». В начале XIX века под нацией в Пруссии понимали политическую общность, объединённую единой волей и единым национальным интересом, прусская нация тем самым представлялась как нация политическая. Принадлежать к этой нации означало хотеть быть подданным прусского короля, подчиняться законам прусского королевства, стремиться защищать политический коллектив, а также разделять общепрусские национальные ценности. У прусской нации имелся свой «национальный» лидер в лице короля, нация была привязана к конкретному государству, имелись также и представления о некоем прусском «национальном» характере, тех качествах и чертах, которые были присущи именно пруссакам и которые отличали их от других народов (в источниках чаще всего упоминаются такие черты прусского национального характера, как работоспособность, экономность, религиозность, верность монарху).
У прусской нации имелась своя «национальная» история, свои «национальные» герои – как в прошлом (Великий курфюрст Фридрих Вильгельм, Фридрих II Великий), так и в настоящем (наиболее выдающиеся прусские генералы – Блюхер, Шарнхорст, Йорк). Зачастую в источниках упоминается и прусская «национальная» религия – протестантизм. Антинаполеоновские войны дали Пруссии и свой «национальный пантеон мучеников, погибших во имя короля и Отечества.
Прусское правительство прилагало все усилия для того, чтобы сохранить память обо всех прусских солдатах, которые отдали жизнь ради спасения нации, при этом почитание героев Освободительных войн носило подчёркнуто религиозный характер. Наконец, у Пруссии имелась и своя «национальная» армия: с введением всеобщей воинской повинности в 1813 – 1814 годах обязанностью каждого пруссака стала военная служба во имя Отечества. При этом характерная для Пруссии XVIII века вербовка иностранных солдат была полностью запрещена. Отныне каждый житель прусского королевства становился защитником своего Отечества.
Суммируя вышесказанное, можно утверждать, что в эпоху Освободительных войн в Пруссии по крайней мере на уровне элит было сформировано представление о некоей единой политической общности, во главе которой стоял монарх и к которой применялось понятие «нация». Пример Пруссии подтверждает тезис ряда современных немецких историков о том, что в начале XIX. Процесс образований наций происходил не на уровне всей Германии в целом, а на уровне территориальных государств. Изучение аналогичных процессов в других немецких государствах (Бавария, Вюртемберг, Саксония, Ганновер) позволило бы обратить внимание исследователей на фактор партикуляризма и переосмыслить значение Освободительных войн в истории Германии.
Die Befreiungskriege im Geschichtsbild der Deutschen im 19. Frankfurt am Main, 1997. Die Befreiungskriege von 1813 bis 1815 in der deutschen Geschichte.
In: Geschichte und Emanzipation. Festschrift für Reinhard Rürup. Von Michael Grüttner, Rüdiger Hachtmann, Heinz-Gerhard Haupt. Frankfurt am Main, 1999. Der Mythos des Befreiungskrieges.
Die „martialische Nation“ im Zeitalter der Revolutions- uns Befreiungskriege, 1792 – 1815. In: Föderative Nation. Deutschlandkonzepte von der Reformation bis zum Ersten Weltkrieg. Von Dieter Langewiesche und Georg Schmidt.
München, 2000. Gottesbild und Politik. Eine Studie zur Frömmigkeit in Preußen während der Befreiungskriege 1813 – 1815. Göttingen, 1993. Handbuch der preußischen Geschichte. Jahrhundert und Große Themen der Geschichte Preußens. Von Otto Büsch.
Berlin, 1992. Hagemann K. „Männlicher Muth und teutsche Ehre“. Nation, Militär und Geschlecht zur Zeit der antinapoleonischen Kriege in Deutschland. Paderborn, 2000.
Hagemann K. Revisiting Prussia’s wars against Napoleon. History, culture, memory. Cambridge, 2015.
Preußen 1807 – 1813. Staat und Volk als Idee und in Wirklichkeit.
Levinger, M. Enlightened nationalism. The transformation of Prussian political culture 1806 – 1848. Oxford, 2000. Münchow-Pohl, B. Zwischen Reform und Krieg. Untersuchungen zur Bewußtseinlage in Preußen 1809 – 1812.
Göttingen, 1987. Der Mythos vom Befreiungskrieg. Frankreichs Kriege und der deutsche Süden: Alltag – Wahrnehmung – Deutung. Paderborn u.a., 2007. Nationalbewusstsein und Partikularismus in Deutschland im 19. In: Kultur und Gedächtnis.
Herausgegeben von Jan Assmann und Tonio Hölscher. Frankfurt am Main, 1988. Militärischer Konservatismus. Kriegervereine und „Militärpartei“ in Preußen zwischen 1815 und 1848/49. Stuttgart, 1990. Публикации Д.В. Поражение как религиозное испытание.
Отражение военно-политического кризиса Пруссии 1806 – 1807 гг. В патриотической проповеди // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. Формирование национально-патриотической концепции Ф.
Шлейермахера в годы Наполеоновских войн в Германии (1806 – 1815) // Вестник Московского университета. Серия 8: История. Королева Пруссии Луиза как немецкий национальный символ // Вопросы истории. Битва под Лейпцигом 16 – 19 октября 1813 г. В отражении немецкой патриотической проповеди // Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 4: История. Международные отношения.
«С нами Бог!» Патриотическая деятельность немецкого протестантского духовенства в годы Освободительных войн (1813 – 1815) // Ceteris Paribus. «С Богом за короля и Отечество!» Война и религия в Пруссии в годы Освободительных войн (1813 – 1815) // Juvenis scientia. Религиозно-патриотические праздники в Пруссии в годы Освободительных войн (1813 – 1815) как элемент прусской государственной пропаганды // Genesis: исторические исследования (сдана в печать ). «Преступник на троне», «душитель народов», «исчадье ада». Образ Наполеона Бонапарта в немецкой патриотической пропаганде в годы Освободительных войн (1813 – 1815) // История: научно-образовательный журнал (сдана в печать ). Король, Отечество и прусская нация: государственный патриотизм в Пруссии в годы Освободительных войн (1813 – 1815 гг.) // Magistra vitae.
Электронный журнал по историческим наукам и археологии (в печати). Русаковский О. Этнические и протонациональные идентификации в военных сообществах Германии раннего Нового времени Вопрос о само- и иноидентификации участников вооруженных конфликтов является одним из центральных для ученых, занимающихся социальной и культурной войны в раннее Новое время.
С одной стороны, многие военные сообщества той эпохи описывались современниками и известны нам сегодня под своими этническими или национальными названиями. Весьма часто именно они были представителями этнических или политических общностей, с которыми прежде всего знакомились жители других регионов. Суждения современников о качествах, а в особенности о пороках того или иного европейского народа основывались на опыте общения с воинами соответствующего происхождения. Протонациональные дискурсы, в свою очередь, также в большинстве случаев включали в себя возвеличивание, например, присущей той или иной общности «воинской доблести» и воспоминания об успехах немецкого/испанского/французского оружия. Эти топосы были в полной мере восприняты национальной историографией и публицистикой XIX – первой половины XX вв. И до некоторой степени влияют на историков и широкую публику и сегодня.
С другой стороны, широко известна и полиэтничная природа европейских армий XVI – XVIII вв. Преимущественно – но не исключительно – наемный характер войск того времени обеспечивал постоянное присутствие на службе всех государств и политических образований значительного числа чужеземцев – как индивидуумов, так и целых воинских подразделений. Для отдельных регионов Европы, таких как Швейцария, Шотландия или Ирландия служба в иностранных армиях стала значимым фактором социального, демографического и политического развития. В некоторых европейских армиях, например, французской и шведской времен Тридцатилетней войны, выходцы из-за рубежа составляли подавляющее большинство личного состава. В этом отношении войска Раннего Нового времени часто резко противопоставляются национальным конскрипционным армиям конца XVIII – XIX вв. Перед представителями самих военных сообществ Европы конца XV – начала XVIII вв. Проблема групповой самоидентификации стояла весьма остро.
Для членов относительно малочисленных отрядов, часто действовавших в окружении враждебного населения, определение собственной групповой идентичности зачастую было необходимым условием физического выживания и, во всяком случае, было более важным, чем для их земляков, живших в относительно стабильной этнической ситуации. Возможности подобной групповой самоидентификации были, однако, ограничены. Политическое подданство какому-либо государю не могло служить эффективным маркером идентичности в силу разнородности территорий, объединенных общим сувереном (владения Испанской короны), или сложности однозначного определения подданства вообще (Священная Римская Империя). Большая часть европейских армий была конфессионально разнородна, причем их командование, в большинстве случаев, прилагало значительные усилия для сглаживания потенциальных конфессиональных конфликтов, а конфессиональная индоктринация солдат была слабой.
Наемные отряды вплоть до второй половины XVII. Были преимущественно временными образованиями, а потому их члены принципиально не обладали четким сословным статусом, который мог роднить бы их друг с другом. В этих условиях в общественном сознании постепенно утвердились представления об устойчивых групповых идентичностях воинов из различных европейских регионов. Каждая из таких групп воинов (швейцарские Reisläufer, верхненемецкие ландскнехты, хорваты времен Тридцатилетней войны, польско-литовские лисовчики и т. Д.) была связана относительно общим происхождением и языком ее командиров и рядовых членов, особенностями вооружения и тактики и обладала чувством некоего корпоративного единства. Наиболее известный и многократно исследованный пример подобной общности представляют собой верхненемецкие ландскнехты конца XV – XVI вв.
Сам термин «ландскнехт» употреблялся с 1486 г. По отношению к пешим воинам, набранным в Южной Германии. С момента своего появления ландскнехты были четко противопоставлены швейцарской пехоте, несмотря на очевидную языковую близость между диалектами Южной Германии и германоязычных кантонов, сходные тактику и вооружение и, в ряде случаев, службу одним и тем же нанимателям – французском королю, императору и итальянским князьям. Сами верхненемецкие пехотинцы культивировали в своей среде «самость» именно по отношению к швейцарцам, что приводило к взаимной конкуренции и вражде между обеими группами, зачастую приводившей к кровавым расправам друг над другом. В то же время, понятие «ландскнехт» не распространялось, по крайней мере в первые десятилетия своего бытования, на воинов из нижненемецких земель и не было, таким образом, привязано к Священной Римской Империи как единому целому или какой-либо территориальной единице в ее составе. Идентичность «ландскнехтов» не сводилась, таким образом, к этническим, языковым, военно-техническим или политическим особенностям. Можно ли считать ее «протонациональной»?
В многочисленных текстах песен, «летучих листков», пропагандистских памфлетов о ландскнехтах говорили как о «наших немецких воинах». Ландскнехтам приписывались «немецкие» добродетели, современники видели в них наследников былой немецкой доблести. Одновременно с этим пороки и грехи, присущие наемникам (богохульство, суеверие, неповиновение властям), порицались как общенемецкие. Как позитивные, так и негативные топосы в отношении немецких воинов, оформившиеся на рубеже XVI – XVII вв., сохранили свое значение в публицистике и пропаганде вплоть до второй половины XVII в., хотя сами ландскнехты как специфическая форма военной организации фактически прекратили свое существование в конце XVI. Остается, однако, неясным, в какой степени как рядовые члены отрядов ландскнехтов так и солдаты наемных армий XVII. Осознавали свою принадлежность к «немецким воинам» и насколько знание свойственных высокой культуре «протонациональных» дискурсов влияло на их самоидентификацию. Как представляется, эффективным способом проследить идентитарные практики, бытовавшие в военных сообществах немецких земель, а также ряда сопредельных регионов, мог бы стать анализ военных уставов XVI – XVIII вв.
Еще в среде ландскнехтов начала XVI. Сложилась практика письменного оформления т. н. «статейных грамот» (Artikelbriefe) – коллективных договоров членов военного подразделения с нанимателем. Изначально «статейные грамоты» представляли собой перечисление взаимных прав и обязанностей наемников и их временного хозяина. С течением времени, однако, эти документы, однако, эволюционировали в сторону сборников военного права, определявших обязанности солдат и предписывавших все более жесткие наказания за совершаемые ими дисциплинарные нарушения или преступления. На рейхстаге в Шпеере в качестве общеимперских законов были приняты статейные грамоты для пехоты и кавалерии, ставшие образцом для последующих военных уставов Империи и отдельных княжеств.
Под их прямым влиянием формировалось военное право Республики Соединенных Провинций, Швеции и Дании, а несколько позже и петровской России. Собственная традиция военно-правовых документов, т. «военных статей» (artikuły wojskowe) возникла при опосредованном воздействии немецкого военного права в Речи Посполитой. В качестве источника, позволяющего исследовать влияние разного рода идеологических концептов, в т. Идентитарного характера, на представителей широких социальных низов, часто неграмотных или малообразованных, «статейные грамоты» обладают рядом преимуществ. Они относительно единообразны по структуре и кругу затрагиваемых в них вопросах, что делает возможным сравнение документов разных в хронологическом, географическом и языковом отношении. «Статейные грамоты» были рассчитаны на восприятие всеми членами военного сообщества и должны были полностью зачитываться перед строем при приеме новобранцев или перед началом военной кампании (разумеется, на практике эта норма соблюдалась далеко не всегда).
Таким образом, исследуя «статейные грамоты», историк получает возможность, пусть и в очень ограниченном объеме, увидеть, какие из идентитарных представлений политического, этнического, протонационального или иного характера могли реально использоваться в разговоре с массами и быть понятными им. В своем докладе я предполагаю сосредоточиться на анализе употребления в текстах немецких статейных грамот XVI – начала XVIII вв. Таких понятий как „Nation”, “Land”, “Landsleute”, “Vaterland”, “deutsch” и т. В текстах значительного числа рассматриваемых уставов выражены представления о существовании в армиях землячеств, аналогичных средневековым «nationes». В некоторых случаях эти землячества мыслятся замкнутыми в рамках отдельных воинских подразделений (полков), в иных же не соответствуют им. Соблюдение верности государю, на службе которого они состоят, считается, однако, в равной степени обязательным для всех воинов вне зависимости от того, являются ли они его подданными или принадлежат к чужой «нации».
В то же время, в преамбулах к некоторым общеимперским и княжеским уставам встречаются обращения к «немецким воинам», а начиная со второй половины XVII. И апелляции к защите отечества как морально-этическому долгу, имманентному относительно соображений подданства, конфессии или военной присяги.
Источники Beck W. Die ältesten Artikelsbriefe für das deutsche Fußvolk. Ihre Vorläufer und Quellen und die Entwicklungen bis zum Jahre 1519.
München 1908. Corpus iuris militaris des Heil.
Leipzig, 1723. Corpus iuris militaris recognitum ac multis ex partibus actum. Frankfurt am Main, 1674. Frauenholz E. Das Heerwesen des Reiches in der Landsknechtszeit. München, 1937. Артикул воинский // Российское законодательство X – XX вв.
Законодательство периода становления абсолютизма / Под ред. Устав воинский // Законодательство Петра I / Под ред. Преображенского, Т. Рекомендованная литература Baumann R. Ihre Geschichte und Kultur vom späten Mittelalter bis zum Dreißigjährigen Krieg. München, 1994. Söldner im Nordwestdeutschland des 16.
Sozialgeschichtliche Studien. Göttingen, 1994. Hunterbinker J. „Fromme Knechte“ und „Garteteufel“.Söldner als soziale Gruppe im 16. Konstanz 2010. „Disciplina militaris” w wojskach Rzeczypospolitej do połowy XVII wieku. Białystok 2012.
Das Regiment der Landsknechte. Untersuchungen zu Verfassung, Recht und Selbstverständnis in deutschen Söldnerheeren des 17. Wiesbaden 1976. Landsknechte und Reisläufer. Bilder von Soldaten.
Ein Stand in Kunst des 16. Paderborn, 2002. Söldner aus Böhmen im Dienst deutscher Fürsten.
Kriegsgeschäft und Heeresorganisation im 15. Paderborn 2004.
Протесты молодежи на Манежной площади вызвали у бюрократии когнитивный шок. С тех пор она не перестает рассуждать о национальном вопросе. Как и следовало ожидать, интеллектуальный арсенал советско-постсоветской национальной политики оказался не богат и сильно изношен. Если не считать репрессивных формул вперемежку с призывами к толерантности, рефреном звучит только одна спасительная идея: культивировать общероссийскую гражданскую нацию в противовес русскому этническому национализму.
Я уже имел случай писать о том, что на практике это противопоставление лишено смысла. Или, по крайней мере, лишено того смысла, который подразумевается в рамках российского официоза. Дело в том, что формирование гражданской нации потребует, прежде всего, жесткой ассимиляционной дисциплины в отношении меньшинств, выпадающих из национальной правовой и политической культуры. Обеспечив на всей территории страны и в отношении всех ее граждан эффективный приоритет гражданских законов перед «законами гор» – т.е.
Обеспечив гражданское единство на деле, а не на словах, – государство реализовало бы наиболее злободневную часть повестки русского национализма. Иными словами, общность целей «гражданской» и «этнической» версий национального проекта в России на сегодня гораздо важнее их различий. Этот практический аргумент, однако, нуждается в теоретическом дополнении.
Главная Скачать Windows torrent Скачать TIB образ Windows XP SP 3. Обратите внимание! Если вы сливаете образ Windows XP на жесткий диск. Feb 6, 2016 - TIB образ Windows XP Pro SP3+NOD32 _full_b1_s1_v1.tib.рус для распаковки при помощи Acronis,. С установленными программами. Feb 10, 2016 - TIB образ Win XP SP3 Pro mini_full_b1_s1_v1.tib для распаковки при помощи Acronis,. Образ универсальный и годится для установки. Windows xp 64 скачать торрент. Aug 6, 2015 - TIB образ Windows XP SP 3 для распаковки при помощи Acronis. Дата упаковки образа. Скачать Windows XP tib torrent. Feb 9, 2016 - Описание: TIB образ Win XP SP3 Pro mini_full_b1_s1_v1.tib для распаковки при помощи Acronis,. Образ универсальный и годится.
Чтобы избежать ситуации навязанного выбора между «гражданственностью» и «этничностью», мы должны присмотреться к самой дихотомии, проверить на прочность ее основания. Заговор теоретиков С подачи Ганса Кона, оппозиция «гражданского» и «этнического», «западного» и «восточного» национализма приобрела не просто популярность, но силу универсального объяснительного клише, стала частью своеобразного ритуала благонамеренности в обращении со взрывоопасными вопросами национализма. Кто-то из исследователей должен был нарушить магию этого ритуала, хотя бы из духа противоречия. Наиболее внятную его деконструкцию произвели Бернард Як в известной статье «Миф гражданской нации» и Роджерс Брубейкер в статье «Мифы и заблуждения в изучении национализма». Эти статьи объединяет не только общность некоторых аргументов, но общность взгляда. Авторы выступают в жанре «критики идеологии». Причем не идеологии национализма, а исследовательской идеологии, идеологии «национализмоведения».
Западные исследователи национализма, в не меньшей мере, чем сами националисты, реализуют особого рода политику идентичности, в рамках которой градация «этнического» и «гражданского» национализма выступает скорее вариантом оппозиции «мы» – «они», чем собственно научной типологией. «Дихотомия гражданское / этническое, – пишет Бернард Як, – существует наряду с другими противопоставлениями, которые должны звучать, как набат: не только западное / восточное, но и рациональное / эмоциональное, добровольное / унаследованное, хорошее / плохое, наше / их». Все эти оппозиции воспринимаются часть единого фрейма, но при ближайшем рассмотрении он рассыпается. «Западный» национализм (например, французский) оказывается не менее «этническим», чем «гражданским», «гражданский» – не менее «иррациональным» и не более «добровольным», чем «этнический».
В итоге, осью, на которую нанизываются все остальные характеристики, оказывается не какой-либо позитивный, а позиционный признак – «наше» / «их». Поэтому Бернард Як, будучи канадцем, т.е. Входя в то условное «мы», которое конструируется этой эгоцентрической типологией, и характеризует ее как «несостоятельное сочетание самовосхваления и принятия желаемого за действительное». Думается, однако, что в основе этого безотчетного заговора теоретиков – не пресловутое самодовольство западного человека, а то, что Майкл Биллинг назвал «банальным национализмом», т.е. Национализмом, заключенным не в радикальных лозунгах и манифестах, а в повседневных привычках, институтах, способах восприятия действительности. Благодаря этому эффекту «банализации» национальной картины мира, разглядеть «национализм» в чужом глазу исследователям оказывается методологически проще, чем в собственном.
Ведь та «иррациональность» и та «историчность», которая структурирует твой собственный взгляд, легко становится частью «естественного порядка», законов разума или природы, к которым собственно и апеллировали предтечи «хорошего», франко-американского национализма. В этой связи Биллинг отмечает присущую «nationalism studies» тенденцию к экстернализации своего предмета, вынесению его по ту сторону линии, очерчивающей жизненный мир исследователя. Это достигается либо за счет использования узкого понятия национализма, включающего лишь его крайние идеологические формы, либо за счет введения специальных дискриминационных понятий типа «этнонационализма». Характерно, что немецкий историк Отто Данн саму концепцию «этнонационализма» многозначительно называет «англосаксонской».
Роджерс Брубейкер еще более определенен. Он говорит об « ориенталистской концепции восточно-европейского национализма». В самом деле, подобно «ориенталистскому» понятию «Востока» по Саиду, понятия «восточного» или «восточно-европейского» национализма (а они используются как синонимичные друг другу и синонимичные понятию этнического национализма), являются скорее инверсией самопрезентации Запада, чем категорией исторического понимания. В отличие от вдохновителей западной «антиколониальной» моды, подобных тому же Эдварду Саиду, я совсем не считаю, что обнаружение гегемонистских подтекстов научно-философского или культурологического дискурса является компрометирующим обстоятельством.
Но одно можно сказать совершенно точно: фигурами «колониального дискурса» не стоит злоупотреблять тому, кто ими же определен как колонизованный. Забавно, что именно это происходит с российской этнополитологией, когда она увлеченно и уверенно делит мир на «хорошие-гражданские» и «плохие-этнические» национализмы. Это увлечение сопоставимо с увлечением другой дихотомией – «демократия» / «тоталитаризм». И в этом отношении оно служит одним из проявлений интеллектуальной самоколонизации: мы принимаем как данность сфабрикованную картину мира, в рамках которой нам уготовано место в яме, занимаем это место, и начинаем из него мучительно выкарабкиваться. Причем, в данном случае, без особенных шансов на успех.
Так, один из исследователей, верных этой типологии, Лия Гринфельд, беседуя с российским изданием о рецептах национальной политики, вполне определенно фиксирует: «Традиция русского национализма этническая и коллективистская, и вряд ли она собирается меняться». «Как можно побороть, – добавляет она, – основанные на ощущении принадлежности к этнической группе образ жизни и менталитет и создать гражданскую нацию, основанную на добровольной принадлежности независимо от происхождения?
Это два совершенно разных метода восприятия реальности, и превратить одну традицию в другую крайне сложно». В рамках жесткой дихотомии «гражданского» и «этнического» национализма (а в книге Гринфельд «Национализм.
Пять путей к современности» эта дихотомия проводится жестко, даже догматически) такой скепсис абсолютно логичен. Концепция этнического национализма в руках западного исследователя призвана объяснить не только «почему мы не они», но и почему «они» не станут «нами». Или, в крайнем случае, если «они» будут настойчивы в смене традиции, это потребует весьма значительного времени и обойдется недешево. Выбор между «добровольной» и «принудительной» национальной принадлежностью (так в догматической схеме выглядят «гражданская» и «этническая» концепции) сам, в свою очередь, отнюдь не является добровольным.
Носители этой исследовательской идеологии посвящают много усилий демонстрации того, что «этнический» национализм натурализует, мифологизирует национальные различия (фиксируя их как «естественные» и «неизменные»). Но сами они заняты в точности тем же, натурализуя и мифологизируя различия между национальными моделями интеграции, «воображая» русский или немецкий национализм А) внутренне детерминированным и самотождественным, и Б) в корне отличным от французского или английского. Это весьма характерный пример торжества «банального национализма». Еще раз хочу оговориться. Если мы напоминаем о предвзятости того или иного социального знания, то это не значит, что им следует пренебречь, это значит, что его следует использовать строго по назначению. Так вот, использовать шкалу, которая призвана (извне) маркировать нашу «извечную» инаковость в качестве шкалы для постановки собственных целей («долой этнический национализм, даешь гражданский»), по меньшей мере, нелепо. Ловушка биологизма Главная сложность при анализе интересующей нас оппозиции связана с определением «этничности».
Точнее, даже не с определением как таковым, а с вычленением того аспекта явления, который играет роль в противопоставлении «этнического» национализма и «гражданского». Вульгарный вариант ответа на этот вопрос состоит в сведении этнического национализма к «биологизму».
Та же Лия Гринфельд принимает как данность, что в «этническом» прочтении «национальность является как бы генетической характеристикой». Получается очень удобная манихейская схема: на одной стороне – гены («материя»), на противоположной стороне – добрая воля, сознание, социальность. В основе схемы оказывается некритичное представление об этничности как естественно-природной реальности.
Понятно, что исследователь в данном случае вводит это представление не от своего имени, а от имени сообществ с «этническим» самосознанием. Вместо своего понимания этничности он предлагает нам самоописание ее наивных носителей, которое собственно и имеет решающее значение, если мы говорим о разных способах «воображения» национальной общности. Но замена «этнического» на «генетическое» не становится от этого более корректной. Прежде всего, неверно, что нации, скроенные по «этническим» лекалам (в контексте книги Гринфельд, это русские и немцы) «воображают» себя исключительно или преимущественно биологически. Русская идентичность долгое время была привязана к конфессиональной.
Теоретики «немецкой модели» нации, такие как Гердер и Фихте, определяли национальную идентичность культуралистски и лингвистически. Разумеется, это совсем не «наивные» носители этнического сознания. Но кто сказал, что в расчет идут только наивные? Национализм никогда не сложился бы как форма обыденного сознания (т.е. Как «банальный национализм», о значении которого шла речь выше), если бы не работал как дискурсивная практика, осуществляющая рефлексию по поводу своего предмета (национальной принадлежности) и тем самым воспроизводящая свой предмет.
«Просвещенный» национализм в этом смысле – не какой-то размягченный и компромиссный национализм, а просто национализм адекватный сам себе, т.е. Выполняющий свою работу по преобразованию действительности через самосознание и дискурс. Примером успешного выполнения этой работы являются те поколения «националистов-будителей», которые реализовывали как проект то, что их соотечественниками было принято как наследие (в сфере словесности, историографии, фольклора) и которые в традиционной типологии неизменно проходят по части «этнических». Поэтому, если мы говорим о категории этнического в контексте типологии национализма, мы не можем сверять ее значение исключительно по обыденному словарю, где этническая принадлежность в самом деле зачастую предстает «как бы генетической характеристикой». Тем не менее, если попытаться отнестись к этой формулировке Лии Гринфельд всерьез, ключевым словом в ней должно быть – «как бы».
Должностная инструкция аналитика исследователя. Смысл его в том, что даже в плоскости обыденного сознания предметом национальных отношений и национальных чувств являются не «гены» как таковые, а социальные и культурные отношения по их поводу («как бы гены»). Весьма характерно, что для описания базовых элементов некоей, вроде бы, наиболее «инстинктивной» формы национализма мы вынуждены прибегать либо к поэтическим метафорам («кровь»), либо к названиям научных дисциплин («генетика», «биология»), т.е. К явно надстроечным когнитивным структурам. Базовой, действительно несущей конструкцией (категорией социального мышления), над которой они надстраиваются, является – родство. Это та категория, без которой немыслим национализм (в том числе, в его гражданственных ипостасях – о чем пойдет речь в дальнейшем). Однако мышление в категориях родства невозможно заклеймить как «биологизм», противопоставив ему нечто более «социально» или «духовно» значимое. Даже «обычное» родство (не говоря уже о национальности как «расширенном родстве») – это не просто биологический факт, это довольно сложные механизмы наделения биологических фактов социальным значением.
Это система социальной и культурной связи, прежде всего, связи между поколениями. Точно так же, миф об общем происхождении, скрепляющий этнические сообщества, – это, прежде всего, культурный регулятор. «Этничность частично определяется мифами об общем происхождении, – признает Энтони Смит. – Но миф – это не биологическая реальность».
Он действует как часть той культурной системы, которая (наряду с языком, историческими или эпическими преданиями, собственно этнонимом и так далее) А) обосновывает и обеспечивает связь поколений внутри сообщества, Б) отграничивает сообщество от других. Можно задаваться вопросом, насколько миф об общем происхождении соответствует действительности. С точки зрения реальности сообщества, это не столь важно. Реальность конструируется социально – в том числе, посредством продуктивного (самореализующегося) заблуждения. «Вся история, – отмечает Макс Вебер, – демонстрирует, как просто политическая активность может породить уверенность в кровном родстве, за исключением только тех случаев, когда этому препятствуют значительные отличия в антропологическом типе».
В вопросе о соответствии реального и приписанного происхождения национализм вполне может занять агностическую позицию. Однако при желании он может позволить себе и нечто большее. Например, если усилить и развернуть ту оговорку, которую делает Вебер относительно условий убедительности «генетического мифа». Именно так поступает видный представитель социобиологического подхода Пьер ван ден Берге, напоминая о том, что в миф об общем происхождении будут верить «только если члены этнической группы достаточно похожи по своей внешности и культуре, если они заключали браки друг с другом в течение времени, достаточного для того, чтобы миф приобрел необходимую биологическую истинность». «Невозможно построить этническую общность, – добавляет он, – на какой-то иной основе, кроме правдоподобной концепции общего происхождения». Иными словами, миф об общем происхождении может быть в той или иной степени истинным.
Но значение с точки зрения этнических связей имеет не его истинность, а только его действенность, за которую отвечают социо-культурные, а не генетические механизмы. Критерием этой действенности является устойчиво воспроизводимое представление о естественной связи поколений. Утверждение о том, что «наши предки», к примеру, «приняли христианство» или «дошли до Тихого океана» не может быть подтверждено генетической экспертизой или выписками из метрических книг.
И главное, оно не нуждается в таких подтверждениях, поскольку в масштабе «большого общества», которое по определению не может основываться на непосредственных связях, интеграция людей и поколений происходит за счет символов коллективной идентичности. Подобно «тотемам» в примитивных формах религиозной жизни, именно культовые образцы, а не реальные люди выполняют условную роль «общего предка». Поэтому этническое определение нации как «сообщества происхождения» не имеет ничего общего с биологическим редукционизмом. «Сообщество происхождения» – это не «сообщество ДНК» (как в истории, так и в быту генетические родственники могут не иметь друг к другу никакого отношения, не образовывать социальной связи), а сообщество наследования групповой идентичности, закрепленной в культуре. Разумеется, многообразие культурных самоопределений невозможно свести к этничности. Но для их опознания как этнических важен факт наследования от поколения к поколению и способность производить устойчивое различение «мы» - «они».
С учетом этих оговорок, культуралистское понимание этничности можно считать базовым, в том числе, и для оппозиции этнического и гражданского национализма. От него отталкиваются как сторонники этой оппозиции, – например, Юрген Хабермас, когда «юридическому статусу, определяемому в терминах гражданских прав» он противопоставляет «членство в культурно определяемом сообществе», – так и ее противники. Например, Бернард Як, когда он выражает «стандартный» взгляд на проблему: «Этническая идея нации, говорят нам, превозносит унаследованную культурную идентичность, примером чего служит Германия, Япония и большинство стран Восточной Европы.
Гражданская идея нации, напротив, предполагает чисто политическую идентичность участников в таких современных государствах, как Франция, Канада и Соединенные Штаты». Для целей дальнейшего анализа мы вполне можем принять, что дилемма этнической и гражданской нации составлена из двух ключевых оппозиций: - культурной идентичности и политической. наследования идентичности и ее свободного выбора. Рассмотрим их подробнее. Принадлежность и выбор Национализм создает напряжение в обществе – таково общее мнение.
И это действительно так – он с необходимостью создает напряжение между «обществом» как описательной рамочной категорией и «обществом» как моральным сообществом, пространством «общего блага». Между «обществом» и «общностью», если использовать дихотомию Ф.Тенниса. В зазор между тем и другим могут попадать отдельные люди и категории населения. Но само это напряжение – не плод социальной агрессии, а следствие той формулы социальной интеграции, которая реализуется национализмом и благодаря которой «общество», опять же, в терминологии Тенниса, сохраняет или воспроизводит на новом уровне черты «общности». Для гражданского национализма (для иллюстрирующих его страновых моделей) эта формула не менее верна, чем для этнического.
В обоих случаях общество выступает одновременно как данность и как задание. «Гражданская нация» в качестве «данности» имеет: население, совокупность носителей гражданских прав. В качестве «задания» – сообщество единомышленников, приверженных моральным, политическим, правовым принципам, на которых эти гражданские права основаны. «Этническая нация» в качестве «данности» имеет совокупность носителей унаследованных культурных характеристик.
В качестве «задания» – сообщество самосознания, основанное на освоении национальной культуры и соучастии в опыте совместной истории. В одном случае в качестве технологии «переработки» общества выступает индоктринация, в другом – инкультурация. В практическом аспекте именно к этому сводится отличие «сообществ убеждения» от «сообществ происхождения», и это отличие вряд ли можно истолковать в пользу шаблонного представления о гражданской нации как «свободной» форме объединения.
Как справедливо отмечает Олег Неменский, «гражданский национализм», в тенденции, тоталитарен. Американская, французская, а также советская модели национальной интеграции в большей или меньшей степени иллюстрируют эту тенденцию, делая условием полноценной принадлежности к нации – приверженность определенной версии революционной метафизики. С одной стороны, членство в «гражданской нации» определяется убеждениями, по крайней мере, фасадными убеждениями (приверженностью «общей совокупности политических практик и ценностей», как поясняют адепты канона), с другой стороны, она охватывает все население государства (в глазах сторонников канона, в этом ее решающее преимущество перед «этнической»). Соответственно, убеждения оказываются далеко не частным делом. Они приписываются и предписываются гражданам с тем большей настойчивостью, что от этого зависит само существование нации. На фоне этой систематической фальсификации убеждений – неизбежной, продиктованной граничными условиями модели, – постулировать какую-то особенную «добровольность» гражданской нации является отчаянным лицемерием. Впрочем, дело не столько в особенных свойствах гражданской модели, сколько в общесоциологических соображениях.
На определенном уровне оппозиция «добровольности» и «принудительности» заведомо несостоятельна. Через какие бы прилагательные ни определяла себя нация, все скрепляющие ее социальные институты скорее принудительны – принудительны, как само общество. Наряду с этой оппозицией, в мифе «свободного выбора» заключена и другая оппозиция – «сознательного участия» в сообществе и «примордиальной принадлежности» к нему.
Отто Данн Нации И Национализм В Германии Скачать
Гражданский национализм апеллирует к свободной воле человека, к его способности политического и морального суждения. Тогда как этнический национализм – «всего лишь» к факту рождения в определенной среде. Даже если индоктринация и инкультурация в равной мере «навязаны» индивиду, они действуют на него по-разному: индоктринация катализирует выбор в пользу универсальных принципов, преимущество которых (для прошедших индоктринацию) очевидно. Инкультурация фиксирует принадлежность. Однако и эта оппозиция не выдерживает критики. В ответ на представление о том, что в основе гражданских наций лежит не заведомо предписанная принадлежность, а выбор в пользу «корпуса моральных и политических принципов», Бернард Як предлагает вообразить фигуру «американского политика, спокойно меняющего политическую идентичность просто потому, что ему больше нравятся французские или канадские политические принципы».
Подобная ситуация явно противоречит политической этике, которая принята в мире наций, при том, что в донациональном мире, например, античном, как отмечает Як, она куда более уместна. Иными словами, даже при преимущественно политическом характере интеграции, национальная идентичность представляет собой то, что Клиффорд Гирц именовал «примордиальной привязанностью», т.е. Такой привязанностью, которая «проистекает из «данностей» – или, точнее, социального бытия».
Разумеется, для того, чтобы идентичность возникла, «данности» должны быть подтверждены на уровне самоопределения. Но последнее в равной степени верно для этнической идентичности, которая как таковая не может не быть актом сознания.
Данн О. Нации И Национализм В Германии
Таким образом, сознательное участие (в противовес бессознательной принадлежности) явно не может служить признаком, отличающим «гражданскую» модель интеграции от «этнической». В обоих случаях необходимо «включение» самосознания, акт самоопределения человека по отношению к предписанной ему роли. И в обоих случаях «якорем» идентичности служит определенный род социального бытия. Возможно, и здесь ревностный сторонник канона продолжит настаивать, что, при определенном эмпирическом сходстве двух моделей интеграции, в них действуют принципиально разные регулятивные принципы, один из которых обращается к индивидуальному опыту каждого человека, другой – к совместному наследию.
Prime Chaos also explores some of the lighter --- and darker --- aspects of modern occultism, and presents new ideas for developing magical techniques for the 21st Century. Фил хайн магия хаоса.
Именно так поступает Юрген Хабермас, когда постулирует: в первом случае (в случае гражданской модели интеграции) члены сообщества «должны воспринимать себя как союз свободных и равноправных индивидов на основе добровольного выбора», во втором случае (в «этническом варианте»), они «считают, что их объединила некая унаследованная ими форма жизни и судьбоносный опыт общей истории». Хабермас, вероятно, отдает себе отчет в определенной контрфактичности идеализированной гражданской модели, поэтому говорит « должны воспринимать», - что, вроде бы, позволяет уйти от социологических аргументов, подобных вышеприведенным. Но и это кантианское решение здесь не вполне срабатывает. Регулятивная идея может противоречить реальному состоянию дел, но не самой себе. Противопоставление выбора и наследования не действует на уровне самой идеи гражданской нации – потому что в ее логике предметом наследования оказывается сам свободный выбор или, если угодно, «выбор в пользу свободы». Американская война за независимость, французская революция – осевые события, вокруг которых выстраиваются соответствующие гражданские нации.
Это действительно моменты исторического выбора, причем выбора, разрывающего «путы преемственности» и по форме противоположного актам наследования. Но для последующих поколений единственный способ быть частью гражданской нации – наследовать выбор, совершенный предшествующими поколениями. Вся архитектоника «гражданского культа» постреволюционных (т.е., вроде бы, порвавших с прежним наследием) наций говорит о том, что формирование политической идентичности на длинных исторических отрезках немыслимо вне представления о связи поколений, посредством которой выбор, совершенный в XVIII веке незнакомыми для сегодняшних французов и американцев людьми, становится значимым и обязывающим для них, становится их собственным. Революция не могла бы стать осевым временем национальной истории, генератором идентичности (а это именно то, что делает с «революцией» совершившая ее «гражданская нация»), не став особого рода наследием, не будучи укоренена в подчас безотчетном представлении о естественной связи поколений и о создаваемом этой связью надиндивидуальном сообществе.
Опыт стран, с которых писался канон гражданского национализма, это отчетливо подтверждает. Соответственно, попутно с оппозицией «наследования» и «выбора», еще одну дежурную оппозицию – между «индивидуализмом» гражданских наций и «коллективизмом» этнических – мы также вправе дезавуировать.
Иными словами, гражданская концепция нации в не меньшей степени, чем этническая, содержит представление об общей судьбе, о «судьбоносном опыте общей истории», как выразился Хабермас. Таков, очевидно, сам жанр, в котором, пользуясь выражением Андерсона, воображаются нации. На чем, в таком случае, основано устойчивое противопоставление между выбором и наследованием? На мой взгляд – на одном из предрассудков Просвещения, склонного абсолютизировать дистанцию между «разумом» и «традицией». Между, с одной стороны, свободным и рациональным, и с другой – бессознательным и автоматическим воспроизводством социальных институтов. Против этой абсолютизации предостерегал Гадамер, рассуждая о том, что «безусловной противоположности между традицией и разумом не существует. В действительности традиция всегда является точкой пересечения свободы и истории как таковых.
Даже самая подлинная и прочная традиция формируется не просто естественным путем, благодаря способности к самосохранению того, что имеется в наличии, но требует согласия, принятия, заботы. Такое сохранение есть акт разума, отличающийся, правда, своей незаметностью». Тема пересечения свободы и истории напоминает ренановское определение нации как постоянного плебисцита по поводу совместного прошлого и совместного будущего. Это определение обычно приводят как аргумент в пользу «волюнтаристской» («западной») концепции нации, в противовес «органической» («восточной»). Однако, если посмотреть на него сквозь призму замечания Гадамера, оно скорее свидетельствует в пользу искусственности этой оппозиции ( свободного выбора и совместного наследия). Ведь при внимательном рассмотрении сама традиция (система отношений по поводу совместного наследия) предстает постоянным плебисцитом, пусть и «отличающимся своей незаметностью». Полная версия статьи будет опубликована в журнале 'Вопросы национализма'.
Продолжение следует. Это так же верно и на уровне индивидуальной самоидентификации. Вне зависимости от того, признается национальная принадлежность неизменной или изменяемой, она, по «законам жанра», не является произвольной и субъективной. «Даже в случаях изменения национальной принадлежности, - отмечает Курт Хюбнер, - судьбическая связь со своим происхождением остается незыблемой. Однако и новая идентификация, впоследствии как-то заменяющая предыдущую, ощущается как связь, порожденная судьбой, если при этом речь действительно идет об идентификации, а не о простом акте внешнего принуждения или оппортунизме» (Хюбнер Курт.
Нация: от забвения к возрождению.